Юные годы медбрата Паровозова - Страница 89

Каналы, по которым шла подобная литература, всегда старались надежно законспирировать. Владельцам грозили нешуточные неприятности, вплоть до тюрьмы. Так что заполучить вожделенную крамолу можно было только с превеликим трудом, а некоторые и вовсе не имели такой возможности.

А у меня была тетя Юля.

Сестра моего отца, тетя Юля, безо всякого сомнения, личность сильная и колоритная. У нее и дома все не так, как у других. Я с раннего детства именно к тете Юле больше всего любил в гости ходить. В квартире там африканские маски с картинами по стенам висят, крокодилы деревянные на полках стоят, необычные тарелочки, чашечки и куча прочих занимательных вещей, кокос например.

И ходит тетя Юля всегда в восточном халате и в тапках с загнутыми мысами. У нее даже еда необычная, вроде бы ничего такого, но она умела как-то особенно вкусно готовить. Но главное – это разговоры, пока сидишь, ешь, обязательно ее слушаешь, а тетя Юля гораздо интереснее остальных могла рассказать о чем угодно.

Но характер у тети Юли стальной. Вот, например, с отцом моим она с восьмого класса не разговаривает. Уже сама забыла причину. Вроде бы у них ссора произошла, но никто уже за давностью лет точно и не помнит, что там случилось и почему. Включая саму тетю Юлю. Но не в причине дело, главное – принципы.

Поэтому никто и никогда ей в нашей семье не перечит. Да и зачем, даже когда ты в глубине души не согласен, тетя Юля может так красиво и убедительно построить разговор, что только и остается, что восхищенно кивать головой.

Тетю Юлю я, безусловно, уважал и, конечно, немного побаивался. Надо сказать, она была единственной, при ком я ни разу в жизни не закурил.

К ней я начал ездить сразу, как только меня выписали из больницы. Поговорив о том, каков нынче мой круг чтения, с большим сомнением покачав головой, она ушла в комнату и вернулась с целой кучей туго набитых конвертов из плотной черной бумаги.

– Вот, почитай Васечку! – сказала тетя Юля, складывая конверты в мешок и подмигнув со значением. – Думаю, удовольствие ты получишь!

Дома я вытряхнул пакет на диван. К моему большому удивлению, это были фотографии. Переснятый роман. На титуле значилось: Василий Аксенов. “Ожог”.

Я прочитал Васечку. Три раза подряд. Четыре сотни фотографий романа, который, как мне кажется, я помню наизусть.

С тех пор я приезжал к тете Юле дважды в неделю, раз за разом опустошая ее диссидентскую библиотеку, читая запоем, иногда несколько книг одновременно. Теперь-то я начал понимать, что же именно в детстве обсуждали вокруг меня взрослые. Память у меня была хорошей, и все те слова, которые произносили в моем присутствии, я запоминал сразу и навсегда. Но расшифровать многое из услышанного в то время я смог только сейчас, двадцатитрехлетним. Постепенно передо мной открылось, что в такой-то вечер декламировали стихи Коржавина, а в другой – цитировали “Раковый корпус” Солженицына, а тогда – обсуждали “Крутой маршрут” Гинзбург.

О, эти разговоры моего детства! Бесконечные, часто за полночь, тут, как в грузинских тостах, эстафета переходит от одного к другому. Когда даже не обязательно понимать смысл, только по темпераменту, тембру голосов, интонациям, смеху понятно, как же это здорово – столько знать и уметь говорить так.

Можно просто сидеть рядом и слушать, как делали это мы, поколение внуков, Ася, Дима и я, если нас забывали загнать спать. Слушать – тоже очень приятное занятие. Лишь иногда, вдруг замечая наше присутствие, показывая на нас глазами, подмигивая друг другу, участники беседы понижали голос либо вовсе проглатывали слово. В такие моменты общий смех только усиливался.

Как же невыносимо потом было слушать других, особенно если темы поднимались схожие. Пресные фразы, бесцветные голоса, в лучшем случае косноязычно повторяющие услышанное накануне из телевизора, полное отсутствие своего мнения по какому бы то ни было поводу, а уж если оно, мнение это, появлялось, так уж лучше б его не было вовсе.

Самым замечательным временем конечно же считалось дачное, и особенно то, далекое, безвылазное, когда нас с двухлетнего возраста держали до школы в доме на Щербинке. Бабушка Люда, та самая, у которой случались вещие сны, решила, что детям лучше находиться на свежем воздухе в деревне, и поселилась на даче с тремя внуками. Насчет свежего воздуха и деревни все было немного условным, поселок на задворках фабричного подмосковного городка, разумеется, не отличался безупречной экологией, а местные, практически все поголовно – люмпены, не походили на рассудительных и степенных жителей русских деревень, какими их изображали столь любимые бабушкой писатели-гуманисты. Но это была лучшая пора моего детства.

Либеральная бабушкина политика никогда не ограничивала нашей свободы. Нужно было только вовремя появляться на ее зов к обеду и ужину. Неизменный чугунок с гречкой, суп в огромной кастрюле, который варился на неделю, укроп с огорода, эмалированные миски с нарисованным на дне грибочком.

Бабушка, безо всякого сомнения, считала себя толстовкой, видя свое предназначение в служении простым людям, искренне наслаждаясь созерцанием бестолковой и примитивной деревенской жизни. И видимо, как и все толстовцы, смутно чувствуя свою вину перед народными массами, она получала несказанное удовольствие, обучая грамоте местных старух, их внуков, ставила любительские спектакли с детворой, организовывала уличные концерты. В доме постоянно толклась разная публика. Чужие дети, их не совсем трезвые родители, но чаще других захаживали всякие немыслимые старушки, странницы-богомолки.